|
Как можно прожить день,
не измарав листа бумаги?
Екатерина Великая
1971 12 января, вторник. Верстку “Других зорь” затребовали в ЦК, к Елеукенову.
По настоянию цензора Садыкова. “Мы разрешаем, но Щ-хин трудный автор.
На всякий случай!”
Из “Жазушы” дали рукопись романа на рецензию Олегу Мацкевичу (нашли, кому дать).
В “Казправде” он устроил громкую читку и заявил, что Шухов не читает того, что
печатает.
Владислав Владимиров, мой заступник неоднократный, назначен помощником Кунаева
– за дело!
Москва, 26 января, вторник. Взял такси и к Домбровскому.
Тишина в квартире. У Клары день рождения, преподнес ей три больших
алма-атинских апорта. “Нюхайте! Дары родной земли!” Она искренне
обрадовалась.
С Домбровским, как всегда, о литературе, о политике. В настоящих условиях может
ли печататься большой писатель?
– Не может! – убежденно ответил он. Ходил мимо меня по комнатке, ерошил волосы,
рубашка не заправлена, штаны падают.
– А “Белый пароход” Айтматова?
– Это вещь! – ответил он без паузы. – Все акценты на месте. Я не ожидал от него.
Так же, как и я. Спросил, о чем будет третья часть его “Факультета”.
– Зыбин выходит из лагеря, и ему говорят: Ежова сняли, арестовали. Теперь, слава
Богу, все хорошо, у нас будет Берия.
Сказал с усмешкой, в надежде поразить меня анекдотом. Легкомысленно, на публику.
А может быть, и нет. В основе значительной вещи нередко заложен простой анекдот,
вроде этого.
– А что у тебя с “Литгазетой”? Кому ты там насолил?
– Не знаю. Да и какое это имеет значение?
* * *
Мальчик-первоклассник едет в троллейбусе с мамой и всхлипывает. В портфеле у
него тетрадь девочки, он с ней за одной партой. Нечаянно сменил тетрадку ее
на свою, теперь обнаружил это и плачет: “Она домой придет, возьмет, а тетрадка
чужая, ей учительница двойку поставит…” Молодая мать смущенно успокаивает, другие
слышат: “Завтра ты придешь в школу и все объяснишь”. – “Нет, нет, пойдем сейчас
к учительнице!” – “Она уже ушла домой”. – “А мы адрес узнаем, поедем к ней домой
и предупредим…”
В руке у него надкусанный пирожок, есть он не может, всхлипывает.
Человеком будет!
Боже, но как ему будет трудно!
9 марта, вторник. Люда Клодт из “скорой помощи” прочитала
роман: “Почему у вас такие грустные концы?.. Мне жалко вашего Белова...”
Петр Якушев: “Злопыхатели говорят, что у тебя в романе много секса, я сам не
читал”. Но почему злопыхатели?
Азат сказал библиотекарше Люсе – срочно найти ему 2-й номер “Простора”. “Там
есть голые женщины!”
17 марта, среда. Письмо из Калинина, от Тани Шрам, 19 лет,
как и Даше, учится заочно на журфаке МГУ, очень теплое письмо (архив).
Авторша из Ташкента (печатала у нас статью об Ахматовой) приехала на три дня
в Алма-Ату. Говорит мне: “Ваш роман зачитали, я не могу свои экземпляры “Простора”
у друзей вырвать!”
Из Рудного позвонила Юлия К-ч. Роман рвут. “Набросились как собаки на кость.
Спорят. Видимо, вам придется писать объяснение”.
Из ЦК указание – задержать печатание романа Ильяса “Заговоренный меч” про объединение
казахских племен в ХV веке. Срочно заменяем, чем попало.
22 марта, понедельник. Сразу три письма по “Зорям” – от Домбровского,
от Елены Матюшовой, библиографа из Рудного, и от зав. научно-технической
библиотекой в Рудном. Журнал нарасхват. Надо ехать туда по свежим
следам, послушать, что говорят.
Домбровский очень хорошо о Белове и Даше. Шеремета, по его мнению, я не сделал.
“Кто он? Иван или Гогочка?” Рудный приплел как палочку-выручалочку.
1 апреля, четверг. Весь день в типографии ЦК практикум по
советской литературе – выдирали из “Простора” № 3 страницы со стихами
А.Вознесенского “Читая Махамбета”. По указанию из ЦК. 30 000 экземпляров,
а нас 14 человек. Спина болит. “Рвач-передовик”.
5 апреля. Письмо Тани Шрам о встрече в Москве. Она родилась,
когда я был в Соре. Очень волнует. Ищет в библиотеке мои книги.
“Кто счастлив, тот и прав!” Взял путевку в Дубулты, в Дом творчества.
Скалковский вернулся из Шевченко на Мангышлаке. Там его спрашивали о “Зорях”,
а он еще не прочел.
Шухову позвонил Мацкевич из “Казахстанской правды”: поступают резко отрицательные
отзывы на роман Щ-на. Старик обеспокоен. Мацкевич предложил мне посмотреть отзывы.
“Казправда” только что переехала в новый высотный дом напротив базара. Тесные
клетушки. Дал он мне письмо пенсионера из Алма-Аты: “Меняю мужа на валенки”.
Неужели в Рудном такие женщины? Неужели автор считает, что советская женщина
способна сменить мужа на валенки? Или у нас валенок в стране нету?” Нарочно
не сочинишь такое. Письмо на машинке И.Барсукова, бывшего редактора “Рудненского
рабочего”, мелочное письмо и злобное. “В управлении недовольны романом, мешают
работать”. Кому?
9 апреля, пятница. Черный день, можно сказать. Утром взял
билет до Кустаная, рейс 340, вылет в 13.00 Москвы. Пошел в редакцию,
а там по секрету: звонил Шухову секретарь парткома комбината, получили
мою телеграмму с просьбой о гостинице и просят, чтобы я не приезжал.
Будет много шума, а партком не может подключиться к обсуждению –
заняты подготовкой к выборам. Лучше провести конференцию летом,
тогда и партком сможет принять участие. Затем второй звонок, уже
секретарь Кустанайского обкома Басов, он более категорично: не желателен
приезд! Автор в романе больше себя показал, а Рудный сбоку припеку.
Такие дела – Рудный, любовь моя, просит, чтобы я и на глаза не показывался.
Придется сдать билет.
В редакцию зашел Олжас. Принес письмо из Ленинграда, газета журфака ЛГУ прислала
ему анкету, где в числе прочих вопрос: “Как вы относитесь к роману “Другие зори”?”
– “Ну и как ты относишься?” – “Напишу”, – ответил Олжас, затем сказал, что прочел
с интересом, не понравился только самый конец, слишком лобовой, обнаженный разговор
с Климовичем. Интересней было бы дать намеком, чтобы Белов лишь почувствовал
свой крах, без прямого объяснения с этим парнем.
Зашел Мироглов, редактор хроники на “Казахфильме”. “Из Рудного приехал наш собкор,
говорит: шум вокруг вашего романа! Одна группа – за, другая – против”.
Такой реакции еще не было ни на одну из моих штук.
12 апреля, понедельник. Сразу три письма из Рудного, все
коллективые, на один манер написанные и с одним требованием: запретить
издание романа отдельной книгой. “Считаем, что роман Щ-на, подобно
произведению Солженицына, написан черными красками… Вреден роман
бездоказательными, огульными выпадами, ставящими под сомнение обоснованность
решений партии и правительства… Мы возмущены непозволительным смешением
действительности и фантазии автора… Роман “Другие зори” не принесет
пользы, а может нанести вред коллективу комбината”.
Под письмами солидные подписи – начальник Соколовского рудоуправления, инженеры,
знатные экскаваторщики. Герой Соцтруда Петров.
Рецензия в “Рудненском рабочем”: “Он едет за тридевять земель не искать героическое
в жизни нашего города, не понять душу его созидателей, а просто на новом месте
ковыряться в душе своей”.
Позвонил Владимиров, помощник Кунаева. Пришла коллективная жалоба. Сандригайло
требует запретить роман. “Удивительный человек! Отличный производственник –
и не понимает элементарных вещей. Представляю, как вам должно быть досадно,
вы его интеллектуалом изобразили, пишете, как он с Горьким встречался, а он…
Через полчаса у шефа будет решаться судьба романа. Многие против, а за вас в
какой-то мере Устинов да ваш покорный слуга… Я порадовался, когда прочел: наконец-то
и наши писатели берутся за рабочую тему. Видимо, надо было последовать примеру
классиков: в городе Эн или, как у Мухтара Ауэзова: в городе Ж…”
Разволновался. Всякий раз вот так – из огня да в полымя. Массаж коронарных сосудов.
В который раз уже ЦК защищает или пытается защитить меня от быдла! И я сразу
забываю все их запреты!
Прошло минут сорок, и Владимиров зачитал мне резолюцию: роман о пути писателя
к рабочему классу. О нравственной ответственности каждого перед своим временем.
В образе Шеремета развенчивается мещанство. Нельзя смешивать точку зрения автора
с точкой зрения отрицательного персонажа. Автор создал живой, интересный образ
директора комбината, ветерана нашей индустрии, человека сложного, умного, порой
противоречивого, но горячо преданного своему делу. Позиция автора – в разговоре
в парткоме и с другими рабочими Рудного. Желательна конференция в Рудном с участием
автора, которая может оказаться полезной как для автора, так и для читателей.
Молодец Владимиров! Не зря ты рыжий!
15 апреля, четверг. Помощник Вартаняна, первого зама Председателя
Совмина КазССР, позвонил Шухову с просьбой дать мой роман для Вартаняна.
Он был прежде директором Лениногорского полиметаллического комбината,
тоже Герой Соцтруда, по слухам, толковый мужик.
Приехал Юрий Плотников из Семипалатинска, тамошний консультант СПК. “Ваш роман
читают с восторгом! Очень верно сказано: о рабочем классе можно писать с позиций
критического реализма или коммерческого романтизма!”
Два часа сидел на президиуме СПК, обсуждали предстоящий съезд и юбилей Абая.
Анвар сказал, что на XXIV съезде партии очень большое внимание уделялось Казахстану.
“Это единственная республика, которая дает пользу государству”.
17 апреля, суббота. Всесоюзный Ленинский субботник. Роман
затребовал Ниязбеков – Председатель президиума Верховного Совета
КазССР. Критику Мозголиной заказали написать о романе только отрицательно.
Позвонил Иван Калашников, жаловался на судьбу, просил, как члена правления Литфонда,
помочь ему получить деньги за путевку. Один час сорок минут я держал трубку,
слушал его, изнемогая и поражаясь своему ослиному терпению! А Калашников: “Меня
никто не желает слушать, бросают трубку, а я уже ослеп, печатаю на ощупь…” Посадили
его П.Кузнецов, Ритман-Фетисов и Митрофан Сильченко. “Где они? Подохли! А я
живу!” Но как он живет? Парализованный, уже не передвигается, слепнет, тиранит
все инстанции, чтобы его печатали, – и живет тем, что они-то подохли, а он…
19 апреля, понедельник. Роман затребовал Ашимов, председатель
Совета министров республики. Его помощник: “Что там Щ-хин написал,
все руководство всполошилось?”
Опасный интерес к роману! Они – люди весьма занятые, читают только газеты и
специальную литературу, для художественной у них нет времени, и потому представление
о том, что можно писателю и чего нельзя, у них устаревшее, со времен молодости,
когда было время читать книги. Наверняка многое в романе их покоробит.
21 апреля, среда. Цензор Затыльникова, жена Мацкевича, затребовала
рукопись романа из “Жазушы”. Муж наверняка посоветовал ей своевременно
зарубить, чтобы потом не отвечать.
Письмо от Корнева – баню ССГОКа называют теперь Сандуновскими банями. (В романе
Сандригайло – Сандунов.)
Все письма по роману и кляузы из “Казахстанской правды” затребовал в ЦК Плотников,
завотделом пропаганды.
Шухов не советует ехать в отпуск – зарежут книгу. Не очень жалею, уже выбросили
из издательского варианта все живое. В Литфонде получил путевку в Дом творчества,
в Дубулты, взял билет, и мысли об одном – поскорее улететь подальше.
Москва, 24 апреля. В 5 вечера встретились с Таней Шрам на
пр. Маркса у входа на факультет журналистики. 19 лет, узнала меня
сразу. Пошли по пр. Калинина, зашли в “Арбат”. Концерт, поп-варьете.
Таня печатается в “Калининской правде”. С двумя подружками сочинили
песню про Шеремета, он им нравится больше Белова. “Я знаю ваши письма
наизусть…”
Юные, Таня с подругами увлечены Дашей и Шереметом. Старик Домбровский – Дашей
и Беловым.
А чем увлечены Сандригайло и экскаваторщики?
Таня собирает все, что связано с Алма-Атой, – значки, открытки, получает “Простор”
по подписке. Она будет хорошей журналисткой – тяга к людям.
Взял билет до Риги. На такси на Рижский вокзал подсела девица на Преображенку,
я впервые увидел уголок старой Москвы и старинное название “Улица Девятая рота”.
На вокзале думал увидеть Прибалтику, а увидел провинциальную Россию. Тетки и
парни брали билеты на Ржев, Волоколамск, Великие Луки, и на скамейках томились
российские пассажиры.
Юрмала, Дубулты, Дом творчества, 29 апреля, четверг. Мягкий
вагон, соседи. Инженер-латыш и русская девица, медсестра на “скорой”
в Риге. “Позвоните по 03 первого мая, если я буду свободна, покажу
вам город”. Латыш говорил о русских в Риге, будто желая подчеркнуть,
что латыши – не националисты: Андреевский порт, церковь Петра, баскетболистка
из ТТТ Ульяна Семенова. Рассказал, как найти “Черный бальзам”: “Пойдете
по улице Суворова, от вокзала сразу направо, там отель “Виктория”
и ресторан за углом, у гардеробщицы тихонько спросите, она вам принесет
бутылку за 5 рэ”. Бальзам не в бутылках, а в специальном сосуде
из глины. “Он должен дышать. Содержит семьдесят трав. Рецепт в секрете...”
Утром солнце, седая изморозь, седая зелень, розовые тона. Ван-Гог. Хутора. Безлюдье.
Пустой асфальт. И поразительная чистота, опрятность!
30 апреля, пятница. Дом творчества – самое высокое здание
в Дубултах, сразу возле остановки электрички, она здесь идет как
трамвай – медленно и с частыми остановками. Изумительный номер!
В таких я еще не живал – большая комната, туалет с душем и биде,
струя до потолка. Тишина удивительная. Сосны, с балкона видно море
с одной стороны и река Лиелупе с другой. Бесспорно, это лучший Дом
творчества. (Паустовский здесь хорошо писал, а мне совсем не хочется!)
Вечером бродил по Дубултам. Удивительно безлюдно, будто вымерло побережье. Прохладно,
пришлось влезть в нейлоновую куртку.
Домики разные, но заметно влияние готики, западной архитектуры. Музей в старой
церкви, купол без шейки, как винная бутылка. Дачные постройки тяжелы, громоздки,
приземлены. Милая русская церквушка, судя по дворику, действующая. Среди берез.
На стене милиции типографские листы – разыскиваются преступники: злостный алиментщик,
рецидивист и юноша 17 лет из Киева, ушел из дому и не вернулся. И сразу боль:
как там Андрей? Днем был в Риге, купил ему и Вете по тельняшке для туристских
походов, для Иссык-Куля.
Здесь в моде дерево. Вход в салоны и в магазины в Риге и в Юрмале – будто в
амбар. Деревянные ворота с чугунным кольцом, по типу крестьянских. Голое, некрашеное
дерево. На улицах Риги старинные фонари, кованые или отлитые, крашенные черной
краской. В Доме творчества бетонные ступени облицованы деревом.
Комендант Рижского гарнизона полковник И.Фарафонов.
Зачем приехал? Натянуть струну своей жизни так, чтобы она либо лопнула, либо
зазвенела для всех, запела. “Другие зори” натянули нервы, тебе еще мало?
Только дураки спокойны, надеясь, что они – умные. А умные неспокойны, подозревая,
что они – дураки.
8 мая. В “Советской Латвии” Указы о награждении орденами
и медалями. Подавляющее большинство – русские имена и фамилии. В
Казахстане пока (или уже) наоборот.
На Домской площади в Риге крохотные, но широко известные кафе “13 стульев” и
“Вей, ветерок”, где сорок стульев с высокими спинками, каждый стол высоко отгорожен
от другого, как отдельное купе. На окнах живописно драная мешковина, еле-еле
светят красочные фонари под потолком (меню еле видно), на столе свечи. Монотонная
оригинальность. У входа молодой швейцар, похожий на аспиранта вуза, выдает билеты
по три рубля и направляет по крутой винтовой лестнице наверх. И в Юрмале всюду
молодые швейцары. Названия: “Лидо”, “Луна”, “Корсо”, “Перле”, “Аллегро”. Неподалеку
от ЦРУ – Центрального Рижского универмага – женское кафе, где собираются посудачить
только женщины.
…У меня нет четкой позиции, потому что все в мире относительно. Стихийный релятивист.
Песня по радио: “Мертвым страшно за живых... Слишком память у людей коротка”.
20 мая, четверг. Получил наконец письмо от Веты с рецензией,
напечатанной 11 мая в “Казахстанской правде”. Названа в духе 30-х
годов: “Кому светят “Другие зори”?” Коллективное письмо за подписью
известных экскаваторщиков, Героев Соцтруда с добавлением “От редакции”,
очень резким: автор незрелый в идейном отношении, не знает жизни.
Как писатель, я живу вопреки “Казахстанской правде”. Разнос за разносом, и ни
одного доброго слова за 15 лет!
Алма-Ата, 24 мая, понедельник. У Веты треволнения по работе.
Уже замечено, что прижимают нас обычно вместе – в 63-м, когда Макеев
устраивал мне разгон, у нее осложнились отношения в институте, и
вот теперь. Сауле Баишева, парторг, сказала по секрету, что Вету
намерены прокатить на конкурсе. На ее место подала активная противница
Сакена Нугманова, шансы у нее предпочтительней. Сауле советует мне
идти к Алимжанову, чтобы он позвонил Балмуханову. Думаю, если они
решили прокатить, то и Анвар не поможет (да и не станет он мне помогать).
В “Просторе” общая картина такова: сначала рецензия произвела определенное впечатление
на редакцию. Мацкевич несколько раз звонил Шухову, требуя принять какие-то меры
по отношению к Щ-ну, то ли вывести меня из редколлегии, то ли снять с работы.
Письмо в “Казахстанской правде” напечатано якобы с разрешения Кунаева. Комитет
по печати после рецензии запретил издавать роман в “Жазушы”.
Хорошо о романе Кривощеков, несколько неожиданно: “Я прочитал рецензии и думаю,
неужели Иван докатился до таких обличений, ведь это же безрассудство! А потом
прочел, и оказывается совсем наоборот! Очень интересный роман. Во получился!
– Он показал большой палец. – Очень современно, и в малом объеме ты сумел отразить
очень многое!” Вероятно, он знает мнение Анова, которому роман понравился.
В приемной мне куча писем, новых рецензий и заявлений. Две студентки прислали
задорное и дерзкое письмо по роману. Хвалят Шеремета и ругают Белова.
Письмо на имя Шухова (четвертый или пятый экземпляр) от главного инженера института
МЕХАНОБР из Ленинграда, тоже организованное самим Сандригайло, опять слова Бочкова
– автору. Письмо в три адреса: в “Казахстанскую правду”, в ЦК КПК и Шухову от
главного инженера Ленинградского института “Промстройпроект”: “Не увидел автор
миллионов людей, которые творят чудеса. …И в такой грязной болтовне пользуется
священным словом марксизм. …Кровь стынет в жилах! …Это литературный бандитизм!
Как можно так злобно клеветать на нашу действительность? ...Скажу словами Шолохова:
“Много чести тратить время на таких горе-писателей”.
И наконец, большое письмо, целое “дело” против Сандригайло, присланное из Рудного
горным инженером Соленцовым. Тут и дело главного инженера, и присвоение директором
чужой научной работы, и похвала автору за смелость и неподкупность. Все материалы
переписаны от руки, вероятно, к машинке его уже не подпускают. Но – коммунист,
пишет о разговоре в парткоме и о партийных делах.
26 мая, среда. Прибыли москвичи на съезд писателей: Роберт
Рождественский, Чаковский, Кайсын Кулиев, Домбровский, Кедрина,
Голосовская. В докладе Алимжанова о романе ни слова. Дополнил Анвара
Шухов, зачитал покаяние перед “Казахстанской правдой” за плохой
роман Щ-на.
На партийной части опять заварушка. Меня вывели из состава правления, а когда
зачитали в составе ревизионной комиссии, Шухов поднялся и заявил, что требует
вывести меня оттуда, а включить Ровенского. Зашумели: “По каким мотивам вывести?”
Он вышел к трибуне и стал говорить, что редакция еще будет обсуждать роман и
делать выводы. Шуму прибавилось, ведь роман напечатан не где-то, а в твоем журнале!
Рассказывали об этом с гневом и возмущением. За меня выступали Адий Шарипов
и очень убедительно Сайдиль Талжанов, он напомнил Шухову, что в 30-е годы его
за роман хотели посадить, а потом признали. Шумели Юрий Ильяшенко, Хизмет, Куандык,
Скалковский, Валентин Смирнов.
Хизмет: “Опять русские товарищи показали свое лицо”.
Было уже темно, разыгралась буря, полетели стекла – и все из-за романа “Другие
зори”.
Хвалят писателя или ругают, в чести он или в бесславии – писателю должно быть
все это безразлично, если он не создал Книгу. А когда он создал, то опять же
ему безразлично – хвалят или ругают, в чести он или в бесславии.
Май для меня всегда трудный месяц – приходится маяться.
1 июня, вторник. Домбровский прочитал “Крест” (я переименовал
его потом в “Не жалею, не зову, не плачу”), зашел в редакцию трезвый,
мы прошлись с ним по площади цветов, посидели в тенистой аллее.
“Если допишешь концовку, такую, чтобы соответствовала общей тональности,
но говорила бы, что ты вернулся к жизни, – будет отлично и вполне
проходимо. Но даже если концовка повиснет, все равно припиши, она
нужна для редакции, Сибирью кончать нельзя. А потом пошли в “Новый
мир”, я поддержу... Очень хорош проход через мост, до слез меня
растрогала сцена, когда пришли к тюрьме ребята с передачей… Вот
в этом, в том, что добро в людях, что люди всегда придут на помощь,
– в этом плане ты должен сделать концовку”.
Поговорили и о его романе “Факультет ненужных вещей”. Предатель – это неудачник,
взявший на себя бремя героя. Предатель – от непосильной ноши. “Христос мог бы
сказать “нет” – и остался бы жить. Но он оказал: “Да!” – и с него началась история.
А Иуда и герой романа Корнилов – те самые неудачники, взявшие на себя ношу героев».
После обеда Черноголовина пригласила всю редакцию в горы обмывать ее повесть
в 5-м “Просторе”. Поехали на Кок-Тюбе, в “Аул”. Позвали и Домбровского. Закапал
дождь, перебрались под навес, соорудили стол, уже окосели, и завелись Шухов
с Гертом. “Фадеев подонок!” – кричит Герт. “Жидовские штучки!” – отвечает Шухов.
Домбровский пытается внести диалектическое понимание истории, но ему не дают
говорить. Кое-как мне удалось перевести разговор на стихи, Домбровский прочитал
запрещенные стихи Наровчатова времен 56-го года. “Наровчатов подонок!” – кричит
Герт. “Для вас только одни жиды хороши!” – кричит Шухов. Герт закатил истерику
в прямом смысле, срывающимся от слез голосом начал выкрикивать: “Вы при Сталине
не писали, а Фадеев писал, в тюрьму сажал, потому и подонок!” Голос его сорвался,
и Герт с матерками покинул стол. Но Эренбург писал больше Фадеева, получал Сталинские
премии, ездил по всему миру, когда, к примеру, Булгакова не издавали, а Платонов
голодал. Но имя Эренбурга для Герта свято.
“Ну что вы, ребята, ну что за разговоры у вас!.. – растерянно восклицал Домбровский.
– Герта надо бы пожалеть…” – “А почему он меня не жалеет?” – возмутился Шухов,
но быстро отошел и сказал, что Герта он любит. “Он травмирован, – заметил Домбровский.
– Говорит мне: а что я скажу дочери, когда она вырастет и спросит: почему я
жидовка?”
Симашко пытался утихомирить Шухова, а потом начал петь “По Дону гуляет…”, намекая
на известную хохму по адресу казака Шолохова: “Подонок гуляет...”
3 июня, четверг. Ночью позвонила Черноголовина – Шухова в
тяжелом состоянии отвезли в реанимацию. Еще бы час не доставили
– и умер. На кислороде, отек легких и сердечная недостаточность.
Черноголовина ходила к Ильясу с просьбой позвонить в ЦК, чтобы Шухова
перевели в правительственную палату. Ильяс вначале артачился, а
потом согласился: “Звонок из ЦК помогает даже на том свете”.
15 июня, вторник. Секретариат по “Другим зорям” совместно
с редколлегией “Простора”, издательством “Жазушы” и русской секцией.
Алимжанов, Снегин, Нурпеисов, Черноголовина, Герт, Ровенский, Симашко, Сергеев,
Лемберг, Кривощеков, кажется, и все. Вел Снегин. Черноголовина докладывала.
Главный тезис ее – нельзя отождествлять высказывания отрицательного героя с
позицией автора. “Казахстанская правда” послужила для рудничан ложным источником
информации. Журнал с романом в Рудном не появлялся, его изъяли из киосков “Союзпечати”,
а в газете цитируется только сплошь отрицательное о комбинате и директоре и
ничего положительного. Роман своего рода эксперимент, соединение документа и
вымысла. Нурпеисов подчеркнул: они обиделись из-за вымышленного персонажа, а
набросились на конкретного писателя. Не обошлось и без подлости. Когда Кривощеков
внес предложение просить “Казахстанскую правду” выступить с нашим разъяснением
романа, Симашко ласковым извергом возразил: “Я двадцать лет, товарищи, работал
в газете и знаю, что никакой партийный орган не даст разъяснения против своей
же статьи”.
Обсуждение прошло с единодушной поддержкой автора.
Проза Пушкина: “Ударили в набат. Во дворе заметались всадники. Злодеи вошли
в село”. Прелесть! А нынешнее быдло требует “сочной полновесной” фразы, как
у Ананьева, на полстраницы.
…Я устал. Я смотрю на суету бодрых и отвергаю их. Не от храбрости – от усталости.
Мне до лампочки их призывы переиначить мир. Я не хочу их поддерживать, и они
не могут меня заставить. Я их не боюсь и не пойду за ними, ибо устал.
7 июля. Иван Марьета поделился мнением нашего секретаря партбюро
Ислама Жарылгапова. Они ездили вместе от бюро пропаганды куда-то
в область и после бешбармака, подвыпив, откровенничали в номере
гостиницы. Жарылгапов сказал так: из русских Щ-хин, безусловно,
самый талантливый и серьезный писатель. Только он напрасно думает,
будто сам себе пробьет дорогу. Пока он не начнет служить нам, казахской
культуре, признания ему не видать. А если он начнет служить нам,
нашему делу, то станет известным, как Павел Кузнецов.
Нашел для меня маяк!
Таким же манером в лагере блатные обязывали фрайеров служить ворам – вы здесь
временные, а мы постоянные.
Москва, 12 августа, четверг. Милая, сложная, тяжкая Москва
– как любовь! Самочувствие удивительно нормальное. Диву даюсь, почему
же я кисну в Алма-Ате.
Позвонил в “Новый мир” Инне Борисовой. “Вашу рукопись читала Берзер, она вас
будет ждать в редакции в 5 часов”.
Худощавая, сутуловатая, в темном платье, умные, мудрые, много повидавшие глаза
– Анна Самойловна Берзер, много лет работавшая с Твардовским. Это ей посвятил
Домбр “Хранителя древностей”. Завела меня в крохотную комнатушку с одним столом.
Немногословно, бесстрастно и в общих чертах: “Мне нравятся побудительные мотивы,
ваши благородные посылы, рукопись читается с интересом. Она может быть напечатана
и в таком виде. Но вы не использовали возможности, вами заложенные в этом материале.
Вам мешает излишняя скромность (это она повторила раза три). Больше оценок глазами
нынешнего героя, больше размышлений. Хорошая интонация: “Книги пишутся не для
этого” (не для сведения счетов), надо ее сохранить. Излишняя беглость в напряженных
местах, к примеру, после моста “прошло 3 года” – да каких! Нет студентов, подробнее
дать 40-е годы. Одиночество героя подчеркнуть. Драматизм, трагизм его положения.
В данном варианте есть биография интересная, необычная, герой виноват и не виноват,
все это с интересом прочтут и в таком виде. Но вы обязаны использовать все возможности:
мыслимые и немыслимые, пусть увеличится объем, не беда, но повесть должна прозвучать!..
Хорошо борьба с болезнью, самочувствие его в среде студентов... Я вас представляла
старше…”
Вышли к Борисовой в большую комнату.
– Поддерживайте связь с Инной Петровной, рукопись очень интересна и значительна,
стоит над ней поработать, – сказала Берзер, как бы беря в свидетели всех присутствующих.
Распрощались. Инна Петровна очень любезна: “Приезжайте к нам!”
В двенадцать ночи ехали в Домодедово автобусом по улице Горького к центру и
направо, мимо Манежа и по набережной к мостам. Кремль, высотное на Котельнической,
монастыри Новоспасский, Симонов… Автозаводский мост, знакомые места.
Яркая звезда.
– Это Марс, – говорит она. – Сейчас великое противостояние. Бывает один раз
в пятнадцать лет.
Что будет через пятнадцать лет?
Дождемся ли следующего противостояния Марса?..
Алма-Ата, 16 августа, понедельник. Заходила в редакцию зав.
отделом прозы “Урала” (Свердловск). Живут они лучше нас, гонорар
за прозу 300 р., тираж 60.000, свободному художнику прожить нетрудно.
Рост тиража она объяснила демократизацией содержания. “Если “Новый
мир” для элиты, то, к примеру, “Нева”, самый многотиражный журнал,
для широкого читателя. Коренные уральцы очень любят свой край, краеведческий
материал стараемся дать в каждом номере”. Я поинтересовался, как
они там живут с местной газетой. Хорошо, и раньше хорошо жили, и
не видят причин жить врозь, поскольку делают одно общее дело. Мы
тут тоже делаем одно общее дело...
Рассказали мне о встрече в Караганде с тамошним известным промышленником Малтабаром,
Героем Соцтруда. Малтабар заявил, что у нас нет настоящих писателей, которые
бы критически подошли к действительности, все сплошные лакировщики. Ему рассказали
историю с “Другими зорями”. Малтабар выслушал и вскипел: нельзя шельмовать Сандригайло,
даже намекать нельзя на неправильную политику, мы обязаны дать стране руду,
уголь, нефть любыми средствами!
26 августа, четверг. Снегин как секретарь по русской литературе
поручил Кривощекову составить покаянное письмо в ЦК и в “Казахстанскую
правду” от имени секретариата. Но, черт побери, ни один писатель
не нашел в моем романе идейных ошибок!
Но и Шухов хорош! Советует мне раздолбать беспринципность Снегина, забывая о
своем выступлении на партийной части съезда. Молодцы, наши отцы мастодонты!
Боги-педагоги!
17 лет тому назад я напечатал первый свой рассказ. Все годы меня долбали по
тем или иным поводам. И за все 17 лет я не написал ни одной жалобы в ЦК. И не
хочу начинать.
Сигнал “Простора” № 8. Там отчет о съезде писателей и выступление Шухова. “Главное
же внимание журнал уделял теме рабочего класса. В решении этой темы у нас были
и удачи, что отмечали в свое время “Правда”, “Литературная газета”, “Казахстанская
правда”, и огорчительные срывы, как, например, роман Ивана Щеголихина “Другие
зори”, подвергнутый справедливой критике в газете “Рудненский рабочий” и в письме
знатных людей города Рудного, опубликованном в “Казахстанской правде”.
Своего автора, члена редколлегии, вот таким образом защитил главный редактор.
7 сентября. Если Ильяс поздоровался приветливо и спросил,
как дела, значит, требуется моя помощь. Зашел Олжас. “Марат Ауэзов
статью написал по историческому роману. Хорошо бы открыть дискуссию
в “Просторе”, ты поддержи”.
Письмо из Москвы от критика А.Бочарова по “Другим зорям”. Роман ему нравится,
мое негодование он разделяет. Оставляет у себя роман и рецензию, авось, при
случае, удастся что-то сказать.
13 сентября, понедельник. Умер Н.С.Хрущев. Разоблачил культ,
избавил село от голода, вернул доброе имя и спокойную старость миллионам
заключенных, разрешил подняться мощной литературной волне, которая
вновь показала талант нашего народа. Он сделал все, что мог сделать
в наших условиях, но не мог прыгнуть выше головы.
700 лет тому назад молодой русский князь говорил на сходке: “Куда ни глянь,
везде татары. Мне стыдно за вас, русские!” Но впереди еще было 200 лет чужого
владычества…
А.Белянинов вернулся из отпуска, был в Москве и рассказывает о похоронах Хрущева.
На Новодевичьем был объявлен санитарный день, никого не пускали (так же, как
и при похоронах Эренбурга), а процессию провезли на скорости в машинах. У входа
стояли грузовики, перекрывая доступы к кладбищу. Из писателей побывали там Евтушенко
и Анатолий Злобин. Когда сказали Твардовскому, на глазах его выступили слезы,
он был подавлен. Тяжело болен, лежит, почти не говорит. Они вместе делали “Новый
мир”, исторический “Новый мир”, вместе печатали Солженицына и “Теркина на том
свете”. Лечат, вернее, поддерживают остаток сил у Твардовского какие-то знаменитые
онкологи-болгары.
Павел рассказал о дерзком выступлении Олжаса на секретариате. “Американец Дуглас,
стоя на улице Алма-Аты с хронометром в руках, посчитал, сколько пройдет русских,
сколько казахов! Что мы скажем писателям, которые приедут к нам на конференцию
из стран Азии и Африки? Мне стыдно за вас, казахи!” Каратаев якобы ответил так:
“Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано”.
25 сентября, суббота. Еще одна кляуза из Рудного от начальника
Сарбайского рудоуправления, требует извиниться. Читаю “Вопросы философии”.
Г.Маркузе: “Грядущее освобождение, подлинная революция случится
тогда, когда труд перестанет подавлять игру, этика – чувственность,
логика и разум – фантазию”. Гениально!
Звонила Т.Иванова – предлагает роман Всеволода “Кремль”, 600 стр. Секретариат
СП Союза принял решение об издании его собрания сочинений.
Англия высылает из страны около сотни наших работников посольства – замешаны
в шпионаже. Якобы сбежал работник КГБ и все рассказал. Не первый случай. Почему?
Такова, видимо, природа человеческая. Хорошего чекиста надо делом заинтересовать,
идеей.
Хем: “Когда пишешь, становишься одиноким…” Но ведь и когда пашешь, за сохой
идешь, тоже становишься одиноким. Потому что у тебя дело, а у других суета.
3 октября, воскресенье. Прочел “Сотникова” Василия Быкова.
Все в восторге, мне же эта повесть о предательстве показалась банальной.
Герои осуществляют социальную функцию человечества, а предатели
– биологическую. Герои развивают человечество, предатели его сохраняют
в живых.
Поставил аккумулятор на подзарядку, через силу поставил, без охоты и окончательно
понял, что машина мне уже не нужна. Много накопилось всякого рода огорчений,
неприятных минут, гораздо больше, чем удовольствия. Не могу спокойно вспомнить,
как чуть не погубил всю семью возле Пржевальска, когда вышел на обгон на скорости
100 км, а под левым колесом вдруг оказалась глубокая колдобина на асфальте,
и машину швырнуло в бок, но уже после того как я обогнал “газик”, и потому швырнуло
на свободное пространство. Какие-то сотые доли секунды спасли! И в другой раз,
по дороге во Фрунзе, ехали с Ветой, и я опять вышел на обгон, и опять на 100
км, а навстречу огромный военный МАЗ, прямо в лоб. Вета набивала трубку и не
видела, не вскрикнула, иначе бы мне не хватило долей секунды, чтобы вильнуть
от смерти. И много фактов унижения от ГАИ, техосмотра, своей технической безграмотности.
10 октября, воскресенье. Домбровский в Алма-Ате, съездил
к нему в гостиницу, отвез ему свои ботинки, ибо он ходит в шлепанцах
по городу и даже в гости. А на дворе октябрь.
О троцкистах он знает много, со многими из них сидел. Но судит в целом банально,
дескать, все они были преданы Сталину, честны перед партией и народом, а он,
сволочь, их пересажал и перестрелял ни за что. Получается, что подлинные революционеры,
прошедшие каторгу и ссылку и не сдавшиеся, превращаются в жалких приспособленцев.
Но если признать, что они действительно были непримиримыми противниками Сталина,
значит, в партии были здоровые силы, способные противостоять культу личности.
Не располагая подлинными материалами, с помощью простой логики можно понять,
что для Бухарина, Рыкова, Крестинского и тем более для Троцкого Сталин – не
вождь, не отец всех времен и народов, а выскочка, не имеющий никакого права
узурпировать власть. Они знали о всенародном недовольстве коллективизацией и
считали, что Сталина следует убрать. Значит, Сталин их уничтожил за дело, он
защищался, и придется его оправдать. На мой взгляд, они действительно готовили
переворот. Стоял вопрос – кто кого. Победил Сталин. Хорошо это или плохо – другой
вопрос. Троцкий достаточно показал свою жестокость еще в Гражданскую войну,
и неизвестно, сколько было бы пролито крови, если бы к власти пришел Троцкий.
Если верить обвинительной речи Вышинского, после переворота могли выйти из состава
СССР Украина, Белоруссия, кавказские и среднеазиатские республики. При таком
раскладе во Второй мировой войне победил бы Гитлер, прибрал бы к рукам эти республики
по одной, без помех захватил бы Англию, и нынче в мире существовали бы фашистская
Европа, китайско-японская Азия и еврейская Америка. Грешно оправдывать Сталина,
но нет греха в стремлении разобраться. Глупо оправдывать Сталина, но не менее
глупо считать, будто в нашей стране в те годы были одни только верноподданнические
головы.
11 октября, понедельник. Бросил курить и потому ночью засыпаю,
дергаясь, будто лягушка под током. Терплю, днем, в общем-то, не
так кисло. А по ТВ заседание ООН, и У-Тан в перерыве демонстративно
дымит трубкой. Бе-за-бразия! Написать бы нечто вроде “Счастливого
раба” – о том, как бросил курить. Сделать бестселлер, чтобы и смех
и грех. Нервничаешь, потому что нет замены, исчезло нечто сугубо
интимное. “Я трубка, мой хозяин пишет, как негритянка я черна и
рассказать ему должна, чем он живет и чем он дышит”. Кажется, Рембо,
от Валерия Антонова. К сигарете совсем не тянет, но к трубке – да!
Будто друга потерял закадычного, и даже не потерял, а сам от него
отвернулся. И нет замены! Колумб открыл Америку для сплошных несчастий.
А что было у древних греков? У первых христиан? Вериги, вероятно.
17 октября, воскресенье. Мне пора переходить на юмор. В “Казправде”
– снова разнос “Других зорь” под названием “На неверных позициях”.
Большая редакционная статья. С цитированием зам. министра черной
металлургии Виноградова. С сообщением, что автор своих ошибок не
признал – единственное для меня утешение.
Спокойствие! Никаких покаяний! В гробу я вас видел!
18 октября, понедельник. С утра общий сбор в редакции. Статья
дана якобы под нажимом из Москвы, из ЦК КПСС, редактировалась в
нашем секторе печати отдела пропаганды.
Хизмет возмущен статьей, намерен поговорить с Олжасом и с Анваром. У него удивительное
чувство дружбы, солидарности. Валерка: “Да не переживай ты, они сами не знают,
как избавиться от Сандригайло”. Мацкевич оправдывается опять ссылкой на Кунаева,
дескать, дали по его указанию, но Кунаева нет не только в республике, но и в
стране, он где-то за рубежом.
19 октября, вторник. Олжас прочитал статью и зашел выразить
свое отношение. Он – за роман и против статьи, но, что поделаешь,
она напечатана. “Вот поэтому, старик, я не печатал “Глиняную книгу”
в “Просторе”, она бы тогда не вышла”. Он предположил, что Сандригайло
– мужик властный и настойчивый, держит в руках не только Рудный,
но и кое-кого за пределами. Я ему вкратце рассказал историю с главным
инженером комбината, намеревался вставить ее в роман, а потом решил,
что эта драма заслуживает самостоятельного романа. Главный инженер
на “Волге” налетел на “Москвича”, и погиб парень 17 лет. Завели
дело в прокуратуре, “Москвич” не нарушил правил, а “Волга” нарушила,
главинж виноват. Что делать? Сандригайло летит в Москву, и дело
закрывают, а прокурора увольняют, он сейчас работает заместителем
директора ПТУ с повышенным окладом. Мать убитого повысили в должности,
сделали ее завотделом, а отцу вручили новую “Волгу” взамен разбитого
“Москвича”. Человек погиб, требуется возмездие, но главинж – отличный
специалист и организатор, без него трудно и директору, и комбинату.
Погибшего не вернешь, зачем гробить еще одну жизнь? Тем более что
убийство не умышленное, а по неосторожности. Зачем сажать главного
инженера, если родители погибшего не хотят этого? Но каково будет
родителям, когда власть Сандригайло кончится? Сейчас пока молчат
люди, боясь директора, и молчит совесть отца с матерью. А потом?
Олжаса задела эта история, завела, он горячо сказал мне: “Пиши вторую часть!”
– “Но кто это напечатает?!” – “Ну, старик, на хрена тогда вообще писать!” –
Он ходил по тесной комнатке редакции и развивал сюжет.
– Допустим, Белов написал об этом роман, напечатал, и Сандригайло его смешал
с дерьмом. Белов терпит неудачу за неудачей, его не печатают, не принимают никуда
на работу, он устраивается дворником. Как Платонов. И вот однажды утром возле
его метлы останавливается новая “Волга” с правительственными номерами, выскакивает
водитель, открывает заднюю дверцу, и появляется Сандригайло. Сцену тебе даю,
пальчики оближешь! Директор забирает у Белова из рук метлу, втыкает ее в урну
хвостом вверх, как знамя ушедшей жизни, и усаживает писателя в свою “Волгу”.
Они едут в гостиницу, в шикарном люксе пьют коньяк и говорят за жизнь со всей
откровенностью. Директор ценит его за смелость и жалеет как свою жертву. Но
он – победитель и доказывает Белову, почему победителей не судят. И в то же
время оправдывается перед ним. Директору надо выдавать руду для металлургов,
для повышения оборонной мощи, для прогресса и еще надо кормить десятки тысяч
людей. А если кто-то помешает, то государство и партия встанут всеми силами
и средствами на его защиту. От директора металлургического комбината оборонного
назначения гораздо больше пользы государству, чем от самого гениального писателя!
Он доказывает Белову необходимость диктатуры технократов.
– А Белов ему доказывает, что технократ, презирая литературу, зажимая писателя,
развращает общество нравственно.
– Вот именно! – подхватил Олжас. – Он полезен государству в настоящий момент,
но вреден для нации в конечном итоге. А писатель – наоборот! Кстати, ты здорово
сделал Дашу, только не должна она выходить за этого парня, зря ты его подсунул
в конце. Теряется ее обаяние. Читателю хочется, чтобы она осталась с Беловым.
Горячность Олжаса, искренность, увлеченность этой темой успокоили меня и воодушевили
– я еще вернусь к тебе, директор!
Заходила в редакцию Ярошенко. В брючном костюме, статная и стройная, модно лохматая,
совершенно не изменилась, только взгляд напряжен. Сидели в холле, она рассказывала.
Преподает в институте искусств и пишет диссертацию. “Проводи меня до почтамта,
я дочери деньги отправлю, она в Москве учится. Я и сама думаю перебраться туда…”
Вернулся в редакцию. Там вполне серьезный человек, трезвый, жена актриса, весьма
осведомленная, вдруг сказал мне вполголоса, будто Ярошенко не так давно пыталась
покончить с собой – повесилась в своей артистической комнате. Ноги касались
пола, уже посинела, но успели вынуть из петли. “Все говорят, что она страдает
бешенством матки”. Я ошалел, рассвирепел, с яростью отверг бред собачий! Суки,
эти артисточки, сборище мрази, грязными сплетнями они ее довели до петли!
Она несчастна, глубоко несчастна и очень хочет быть счастливой! А счастья нет.
Первый муж, и второй, и третий – и снова у разбитого корыта. Она страдает от
одиночества, от душевного разлада, и я верю, что да, она хотела покончить с
собой. Я понял, почему у нее такие неподвижные, напряженные глаза. Она побоялась
сказать мне – почему? Пощадила и себя, и меня.
Осталась жить и решила встретиться с прошлым. А прошлого не вернуть. Гордая
натура не гнется под ударами судьбы, долго терпит, не унижается, а потом сразу
ломается. Когда-то давным-давно, еще совсем молодая, оскорбленная мужем, она
ушла в ночь с ребенком, зимой – и оказалась в психиатрической больнице…
А тем временем, пока мы с ней ходили, Шухов, Черноголовина и Ровенский сочинили
ответ “Казахстанской правде”: идейно-художественные ошибки романа “Другие зори”
признаем полностью!
24 октября, воскресенье. Приехал из Рудного Тарасенко, герой
“Других зорь”. Встретились в гостинице, побродили в сквере возле
оперного. Тепло, градусов 16–18, а в Рудном уже свистит метель.
Тарасенко по-своему оценивает роман. “Не надо было вам трогать его.
Это же боги! У них все в самый раз, и глаза, и уши. А вы пишете:
у него уши большие. Нет, у таких людей больших ушей не бывает”.
Я невольно рассмеялся. Надо уметь так ловко вырвать из контекста
эту деталь. Я совсем не хотел делать осла из директора. В тексте
сказано: “Голубые глаза, русый чубчик, уши большие, прижатые, лицо…”
и т.д. То есть у меня портрет без подтекста, а Тарасенко увидел
подтекст, и наверняка не только он один. Блудливое такое, чисто
народное восприятие.
“Зря вы не посоветовались, приехали бы, поговорили, мы бы вам сказали, что можно,
а что не надо. Мы его давно знаем. Он же Москвой назначен. Перед ним Кунаев
пляшет польку-бабочку”.
Сюжет Олжаса получил еще одно дополнение.
5 ноября, пятница. Когда-то, в 1957-м, “Казахстанская правда”
обрушилась на мою повесть “В одном институте”. Тогдашний редактор
Моргун и его зам. Брагин за повесть вступились довольно решительно.
Сегодня редакция считает, что журнал того времени был подоночным,
а журнал нынешний – прогрессивный и благородный. И потому открыто
и нагло предает своего автора и члена редколлегии.
Зашел Адерихин из ЦК поздравить с праздником, посидел с нами у Шухова, заметил
вскользь, что надо бы побольше печатать русских авторов, казахские в лучшем
положении.
Вечером случайно поймал радио Израиля, передачу на русском из Иерусалима. Некий
Борух еще в 1953 году сумел из СССР передать в Израиль 1300 страниц своих записей
о притеснениях советских евреев. Вот вам и КГБ, и Берия, и железный занавес.
9 ноября, вторник. Стать бы снова врачом! Рядовым. Пройти
специализацию, допустим, по ЭКГ, и уехать в Москву. Врачу там легче
прописаться. А потом и семью перетянуть.
Снова начать с начала!
И тоска – невозможно все это без какого-то счастливого случая!
Есенберлин, как и Ананьев, был кандидатом на Государственную премию. Не дали.
Сегодня он зашел к Шухову и попросил, чтобы “Простор” выдвинул его на премию
снова, на этот раз роман “Хан Кене”. “А то китайцы говорят, что у казахов нет
литературы”.
12 ноября, пятница. Вчера юбилейное собрание по Достоевскому
в театре им. Лермонтова. Отметил дома, при свечах.
Сон: сидели за столом с Бэлой Ахмадулиной, говорили о том о сем. “А вы любите
бывать в Доме творчества?” – спросил я. – “Люблю”. – “А я нет. Хотя в Дубултах
отличный Дом творчества”. Она: “Да, там огромный холл и ничего нет, совсем пусто,
только гардероб и бильярдная”. Проснувшись, я вспомнил, что действительно все
так, но сам я этого не замечал, а она подсказала.
19 ноября, пятница. День артиллерии. 20 лет тому назад в
этот день погиб Максум Мусин. Я был в Соре. Двадцать лет прошло!
И очень мало сделано! Мешает какая-то внутренняя мелкота!
Пытался завести машину, не смог и психанул ужасно, хотел взорвать. Если бы была
такая кнопка, я бы ее нажал! А пока обольешь бензином, да пока чиркнешь спичкой,
и злость пройдет. Надо продать!
До романа ты был спокойнее. И любил машину, писал про нее ласково.
21 ноября, воскресенье. Таня Деканская рассказала, как у
них в школе, в их 10-м классе читают “И снова утро” в очередь. Я
вспомнил рассказ Стася Стриженюка, когда он работал на комбинате
в Алге, и девчонка в ночную смену читала мою книжку “В одном институте”.
Вечером заезжали Татаринцевы, посидели, вспомнили покойного профессора по патологической
анатомии Очкура, и мне подумалось, что надо бы написать документальное повествование
об основателях первого Казахского медицинского института, посланных в Алма-Ату
в 1934–35 годах, – о первых профессорах Полосухине, Сызганове, Очкуре, Н.Н.Попове
(гигиенисте), Глозмане, о Полянском, об Ильине-Кукуеве (биохимике) и других
пионерах здравоохранения в республике. Казахской профессуры в те годы не было.
Но без них никто тебя печатать не будет – такова историческая правда.
Рукопись “Кремля” получили, я прочитал первым и предложил печатать, хотя и предупредил,
что придется приложить усилия. Как ни странно, похоже на “Сто лет одиночества”.
Много фольклора. Москва должна нам помочь. Шухов сказал, что надо ехать к вдове
Всеволода Иванова и согласовывать редактуру.
1 декабря, среда. Вчера было отчетное партийное собрание
СПК. Выступил Ильяс: “У нас тоже есть претензии к роману Щ-на. Он
точно называет место событий – Казахстан, а в романе нет ни одного
даже шофера казаха”.
Когда я писал про научно-исследовательский институт, там были казахи и главный
герой – казах, все как было в действительности. Если я буду писать про Союз
писателей Казахстана, то, естественно, героями будут в основном казахи, их в
СП большинство. Но в Рудном казахов абсолютное меньшинство, в книжке Сандригайло
“Соколовско-Сарбайский комбинат” нет ни одной казахской фамилии, а книжка –
документальна. Зачем же я буду искажать правду?
В 1946 году, когда я поступил в медицинский институт, там и директор, и все
профессора были не казахи, а сейчас и директор, и почти все профессора – казахи.
Эти изменения свидетельствуют о том, что казахская научная и творческая интеллигенция
растет значительно быстрее, чем техническая. Требование Ильяса – вульгарно-социологическое
(мягко говоря).
3 декабря, пятница. Еще одна черная пятница. Директор издательства
Жумабаев расторгает со мной договор на издание “Других зорь” (после
выступления Ильяса, конечно). А в ЦК пришло якобы еще одно письмо
из Москвы уже от самого министра черной металлургии.
Пожалуй, хватит тебе уже талдычить про комбинат, рука не хочет продолжать, тошно,
скучно. Все – крест! Папка толстенная набралась с писаниной со всех концов,
пусть валяется до поры.
Москва, 6 декабря, понедельник. Вечером был у Тамары Владимировны
Ивановой в Лаврушинском переулке. Высокая, статная, не хочу называть
старухой, седая, прямая. В кабинете бирюзовые стены, шкафы с архивом,
на полках много старинных книг малого формата, статуэтки Будды,
настольная лампа “Змей Горыныч”, все старое. Только что отсюда переехал
сын Вячеслав, тот самый, с которым мы вместе были в Ялте в 60-м
году, купил кооперативную квартиру. С матерью живет другой сын,
Миша (от Бабеля), сноха и внук Петя. Звонит телефон, он кричит:
“Лиля Юрьевна!” Хозяйка пошла к телефону, минуты через две вернулась.
“Лиля Брик звонила. Как жестоко с ней обошлись в “Огоньке”, помните?
Устроили травлю”. Знаменитая Лиля Брик, я ее помню с детства, когда
еще любил Маяковского и дотошно выискивал всякие факты его биографии.
О ней мы говорили с Лилей Герасимовой еще в 41-м году, боготворили
ее, музу поэта, а сейчас, здесь – она живая, приятельница моей собеседницы.
Угощала меня коньяком и удивлялась мимоходом, что писатель, а не пьет. С Вс.
Ивановым она с 1927 г., в этом доме с 1936, на этаже с ней Маргарита Алигер,
на втором этаже Федин. Серапионовы братья поселились вместе.
Т.В. сетовала на литературную судьбу мужа. Считает, что ему не везло. Он остался
в литературе как автор “Бронепоезда” и “Пархоменко”. А все его другие романы
либо не замечены, либо не напечатаны. В наше время важна реклама, а он не придавал
ей никакого значения и не лез ни в какие общественные скандалы. Паустовский
посредственный писатель, но его стали широко издавать за границей и хвалить
у нас за его позицию последних лет, за его протесты, подписи и прочее. Судьба
Вс. Иванова трагичнее судеб Платонова и Булгакова. Те были гонимы при жизни,
зато теперь в чести, издаются широко, стали нашей гордостью. Он же никогда не
был гоним, но до сих пор его трудно издать полностью. Хотя он не писал ничего
антисоветского, а Булгаков написал “Собачье сердце”. Он сознавал трагичность
своей литературной судьбы и переживал. Его все время резали! От издания к изданию
Карпова, “та, что сейчас в “Советском писателе”, ужасная женщина!” сокращала
его и сокращала. Только после смерти Всеволода могли издать “Бронепоезд” в первой
редакции. Когда присвоили его имя одной московской библиотеке, пришла ко мне
заведующая и просит какую-нибудь его книгу: “А то у нас нет ни одной”. – “А
почему нет?” – “Потому что Всеволода Иванова нет в списках. У нас есть списки
запрещенных книг и списки рекомендуемых. Его нет ни там ни там”.
Я подумал, что Булгаков и Платонов побывали и в том и в другом списке. Вспомнил,
как сетовала на невнимание к Платонову его вдова, как она считала преувеличенным
внимание к Булгакову – вдовы ревнивы, если она, слава, любит чужого мужа.
После “Русского леса” у Всеволода испортились отношения с Леоновым – он отказался
дать рецензию на рукопись, роман ему не понравился, “как и всей прогрессивной
интеллигенции”. Вихров слишком похож на Лысенко, а противник Вихрова – на противников
Лысенко. “Это подло!” (Сложнее тут дело, мне кажется. Лысенко приплели кулуарные
оценщики. Это – еврейское толкование “Русского леса”.)
– У меня сейчас главная задача – привести в порядок его архив. Напечатать “Кремль”,
и есть еще у него роман “У”. Занимаюсь переводом с французского, но это для
заработка. Одна лишь перепечатка архива требует немало денег. И еще пишу мемуары,
есть уже около тысячи страниц. Вспоминаю события и двадцатых, и тридцатых и
все записываю, пусть лежат, авось кого-нибудь заинтересуют...
14 декабря, вторник. Мороз 18 градусов. Вечером у Т.В.Ивановой.
Хвалит мои сокращения “Кремля” – мастерски, бережно, с уважением
к замыслу. Но Федин еще не сделал вступление, обещает сделать и
сказал якобы: “Наконец-то нашелся журнал!” Федин тяжело болен, писать
ему трудно даже ходатайства, о романах уже и речи нет. Он перенес
операцию, как будто рак, да еще и “пульса нет на ногах, забыла,
как эта болезнь называется”. Федин звонил ей, но не по поводу “Кремля”.
Известный критик Бахтин сидел, стал инвалидом и живет в доме инвалидов
где-то под Москвой. Сейчас у него вышла книга, и на гонорар он решил
купить квартиру в Москве. Сын Т.В. взялся это дело провернуть, и
вот Федин позвонил, чтобы сообщить, что добился разрешения.
“Август 14-го” Солженицына ей дали на два дня. “Огромный том, мелкий шрифт,
думала, не осилю, война, да не эта, а еще первая мировая. Но прочла почти залпом...”
Сначала кусок мирной жизни, как у Л.Толстого в “Войне и мире”, кусок искусственный,
видно, что он не знает тогдашней жизни, но затем хорошо написаны батальные главы.
Заметны противоречия между замыслом и исполнением. Вначале один из персонажей
разглагольствует о том, что революция в России не нужна, вредна народу, а затем
всем ходом событий показывает всю мерзость чиновничьей России, царизма, и у
читателя возникает одно желание – смести все это с лица земли, то есть революция
нужна. Пытается дать свое толкование христианства, но опять на одних фразах,
и в конце “от автора” заявляет: меня заставляют тут слово “Бог” писать с маленькой
буквы, а сами слова ЗАГС и ГПУ пишут с заглавной. Типично зэковский, желчный,
мелко злобный фольклор. Все дело – в букве!
Т.В. вручила мне книгу “Всеволод Иванов – писатель и человек”, она составитель,
есть там и Н.Анов. Договорились, что для “Простора” она специально переведет
Франсуазу Саган “Здравствуй, грусть”.
Под конец нашей беседы появилась молодая женщина в тулупчике и в мужской шапке
из ондатры, кареглазая и миловидная, с легкой смущенной улыбкой – так входит
ученица к любимой учительнице, зная в то же время, что она любимая ученица.
Оказалось, та самая Лара, француженка, из Парижа, о которой Т.В. рассказывала
мне в прошлый раз. Пишет диссертацию о Вс. Иванове. Хорошо говорит по-русски,
с легким и приятным акцентом. Высокая и хрупкая, тонкая кисть. Здесь она уже
девять месяцев, а в прошлом году долго жила в Ленинграде, занималась Достоевским.
Очень милая, не похожа на парижанку моих прежних представлений. Не предполагал,
что у них может быть такая милая и по-русски застенчивая улыбка. Т.В. оставляла
меня пить чай, хотелось бы посидеть, познакомиться ближе, но, увы, – насморк.
Тема: “О роли и значении насморка в международных связях”. Ушел взволнованным
и юным.
15 декабря, среда. В СП отметил командировку. Тихо, изредка
одинокая фигура. У входа табличка: секретари принимают с 3-х часов.
А во дворе сидит в кресле Лев Толстой. И дома у меня на столе Лев
Толстой. И хорошо бы всюду его видеть, а главное – помнить о том,
чему он учил, к чему звал человека. “В конце концов, всегда властвуют
те, над которыми производится насилие, то есть те, которые исполняют
закон непротивления”. (4 февр. 1897 г.)
Однако непонятны и не по душе мне его слова о пренебрежении к славе. Именно
слава, как мне кажется, дает ему (и Хемингуэю, и др.) возможность писать о равнодушии
к славе! Если бы ее не было при жизни, то и Лев, и Хем писали бы о несправедливости,
брюзжали бы, как это делает, к примеру, Лесков. Не верю я тут Толстому и вижу
в этом его славоотвержении суету. Единственное от нее стеснение – когда его
чуть не задавила на вокзале, кажется, в Туле.
“Недовольство собой есть трение, признак движения...”
17 декабря, пятница. Завтра вечером – в аэропорт и домой.
А Федин все еще не написал вступление. Его секретарша, любезная
Ольга Сергеевна, дала свой домашний телефон, сказав, что, возможно,
завтра дочь Федина привезет письмо из Переделкина, откуда старик
не выезжает.
“Нет ничего в Москве выше Кремля, и нет ничего выше Кремля, кроме неба”.
Алма-Ата, 19 декабря, воскресенье. Льет дождь, как летом.
Здесь уже узнал, что умер Твардовский. Очень большая утрата! Для
нашей страны его смерть – все равно, что смерть Пушкина и Некрасова.
Он заслужил право умереть спокойно, совесть его чиста, и талант
его нашел дорогу к людям.
За неделю пришло мне домой девять писем.
21 декабря, вторник. В Англии пишут о смерти Твардовского,
все газеты печатают некрологи. В “Таймсе” передовая: “Друг Ивана
Денисовича”, то есть отмечают его как редактора “Нового мира” прежде
всего. “Гардиан”: одно из великих имен в советской литературе, “Новый
мир” при нем стал фокусом честной политической жизни.
Вечером звонила какая-то девица и полчаса настаивала на немедленном свидании.
Бросит трубку и опять звонит – трижды! Писатель должен бы завести машину, поехать,
встретиться, поговорить, пополнить свои наблюдения – говоря отстраненно и холодно.
Или ты не писатель?
Просто лень. Просто, но неспроста.
Вечером сказали мне о разговоре с Устиновым, зам. завотделом культуры ЦК. “У
Щ-на есть искра божья. А роман критикуют неправильно”. Очень характерно! Ответственный
работник ЦК хорошего мнения о писателе – и не может его поддержать. Действуют
какие-то иные силы помимо ЦК. Как это понять: партия теряет свое влияние? Или
партийные чиновники подсиживают друг друга. И потому всегда нужна решительность.
Вспомнил вдруг рассказ Равиля, как он работал эпидемиологом в Восточном Казахстане,
ездил по аулам, ему не давали средств для санобработки, он явился в облздрав,
вытащил из кармана флакончик из-под пенициллина, серый, сколупнул пробку – и
высыпал полный флакончик вшей на стол заведующему облздравом.
28 декабря, вторник. Девица, на днях звонившая, все-таки
своего добилась, приходила в редакцию. Ей понравились “Другие зори”,
жалко Белова, который любит без взаимности. Эмоциональна, из современных.
Работает на радио и знает всех писателей. Рассказывала о подружке
Агнессе, отец ее казах, мать русская, а сама Агнесса глубоко верующая,
несмотря на то что ей всего 26 лет. Крестила всех своих детей (у
нее их трое), читает Библию, кое-как приобрела ее за большие деньги,
отмечает все религиозные праздники, постится, молится перед сном.
На потолке в ее комнате нарисованы ангелочки, набожность ее от матери,
тоже интеллигентной женщины. В отпуск она едет в Киев, в лавру.
Хорошо рисует, окончила факультет архитектуры и работает по специальности,
веселая по натуре, не прочь выпить в компании.
29 декабря, среда. Ехали с Хизметом в трамвае. Он советует
мне написать жалобу в ЦК, Кунаеву или даже Брежневу, “что ты – советский
писатель, не враг народа, а то заклюют. Надо смело писать!” Мое
молчание он расценивает как слабость. Не хотелось мне огорчать его
своими возражениями, тем более что он мне друг и совет давал от
чистого сердца. А возражение мое просто: “Хвалу и клевету приемли
равнодушно и не оспоривай глупца...”
Вечером по ТВ 80-летие Н.Анова. Выступал Мухамеджан Каратаев.
Из дневника Л.Толстого: “Чтобы быть услышанным, надо говорить с Голгофы”. Это
– о “Кресте” прямо в лоб. Напоминание. Призыв к работе.
30 декабря, четверг. На похоронах Твардовского Солженицын
не говорил речей, но всем запомнится его молчаливый жест – он поцеловал
своего покойного друга и перекрестил его, прежде чем закрыли гроб.
А в понедельник, 27 декабря, Солженицын написал Слово памяти, с
обвинением руководства СП, называя его “ожиревшими бездарностями”.
Твардовского убило отлучение от “Нового мира”. Те, кто стоял в почетном
карауле у гроба, травили его при жизни и лишили его любимого детища.
16 лет унижений на посту редактора.
31 декабря, пятница. Возбуждение, как всегда, перед Новым
годом. Сидели в столовой и пили пиво с Олжасом, Санькой Скворцовым,
то один подойдет, то другой…
Вечером позвонил Анову, передал привет от Т.В.Ивановой, поздравил с юбилеем.
Мило поговорили со стариком, советует не переживать. “Меня в ваши года били
покрепче. Ваша ошибка главная – не надо было указывать точный адрес. А роман
читается с интересом”.
Мои опусы на основе подлинных событий помогают мне соприкасаться с действительностью
не только на бумаге. Хлещет меня по шее эта действительность и никак не может
научить уму-разуму. Глядя со стороны, можно сказать: какой он терпеливый, какой
он мужественный, стойкий, его бьют, а он продолжает писать все так же. Я могу
в ответ лишь уточнить: я обречен на такое мужество, ибо никак иначе не могу,
иначе – скучно.
Прошел еще один год – 1971-й. Я написал “Крест” и “Пятый угол”. Напечатал “Другие
зори”. Выдержал мощный террор со стороны рабочего класса и технической интеллигенции
на страницах партийной печати.
Хороший был год!
|